Пасхальный рассказ

КТО НЕ БЫЛ ГЛУП - ТОТ НЕ БЫЛ МОЛОД

Все же не зря говорят, « Жизнь прожить – не поле перейти!». Иногда перед сном начнешь вспоминать, и самому не верится: сколько же глупостей натворил по собственной воле. За давностью многое уже подзабылось, а кое-что сидит внутри тебя и до сих пор давит на сердце грузом жгучей досады. И ничего теперь не поделать, ничего не изменить. Об одной такой непоправимой ошибке, этот рассказ.
Однажды мартовским утром мы с приятелем сидели на льду лесного озера и пытались объегорить местных окуней. Увы, дела у нас шли не важно. Рыба явно пребывала в зимней спячке. В городе грязный снег на обочинах уже подтаивал, намекая на приближение весны, а здесь зима была еще во всей красе.
Настырный приятель, не желая мириться с неудачей, менял наживку, мормышки, я же бросил удочку и просто глазел по сторонам, любуясь зимним пейзажем и хорошим солнечным днем.
Только я по-настоящему расслабился, как абсолютное безмолвие, висевшее над заснеженным озером, нарушила странная барабанная дробь, донесшаяся из леса. Тр-р-р-р-…Через несколько секунд она снова повторилась – тр-р-р-р… Могло показаться, что там бегают пацаны вдоль забора, прижимая к штакетнику палку. Вдруг точно такая же дробь послышалась на другом берегу, только ниже по тону, басовитее. Тр-р-р-р. Я даже шапку снял, чтобы уши навострить.
С нарастающим любопытством слушал странные перестуки минут десять, потом не выдержал, стал на лыжи и двинул в лес.
Мне, кажется, ни что так не украшает зимний пейзаж, как роскошные мартовские сугробы. Всё что в такую пору видит твой глаз, напоминает застывшее море с покатыми, сверкающими на солнце волнами. Чуть позже лучи апрельского солнца и робкие дожди первых оттепелей напитают сугробы влагой и они осядут, потеряв свою пышность. А пока вокруг всё ещё белым-бело, словно какой-то волшебник набросил на землю безупречной чистоты накрахмаленное покрывало.
Сосна, на которой сидел барабанщик, была настоящим патриархом. Ее некогда пышная крона усыхала уже не только снизу, но и сверху. Потеряв верхние сучья, вековое дерево, продолжало настойчиво «протыкать» небо смолистым шпилем. На нем, уцепившись лапками и опершись на хвост, восседал - дятел. Повертев головой влево - вправо, послушав дробь соплеменника на другом берегу, долбоносик, весело ударил в резонирующую сухую вершину, ответив сопернику странной, но такой радостной барабанной трелью. То, что эта необычная, ни на что не похожая рулада, имела отношение к амурным делам, я уже догадался, и, слушая птицу с красным темечком, мысленно поблагодарил ее за хорошие новости о приближении весны.
А спустя месяц, будучи в отпуске, я лежал в своем лесном доме в постели и досматривал утренний сон. Снилась какая-то несусветная чушь – вроде бы я на войне, и, как Матросов, должен броситься на пулемет. Долго трушу, наконец, решаюсь, и в последний момент от ужаса… просыпаюсь.
Какое-то время с прыгающим сердцем, я очумело смотрел на потолок, уже подсвеченный утренней зарей, как вдруг за окном послышалась короткая очередь непобежденного пулемета. Тр-р-р-р! Сон как рукой сняло. Взбодрившееся сознание определило – где-то не очень далеко токует дятел. Но такого, соображаю уже сидя, быть не может, потому что не на чем барабанить. Дом стоит на месте старой деревни, и вокруг ни единого дерева. Пытаюсь что-то понять, вдруг снова раздается «пулеметная» очередь. Подхожу к окну и не верю своим глазам. Пернатый «пулеметчик» сидел на завалившейся звоннице полусгнившей часовенки, и, радостно, раз за разом строчил, заставляя резонировать пересохший на солнце деревянный крест.
Я хотел было опять забраться под одеяло, как сердце вдруг екнуло – Боже, да сегодня ведь Пасха! Ай да дятел! Как же ты догадался, что нынче надобно «звонить в колокола»! Я успел про себя сказать еще что-то хорошее «звонарю» и прикинуть, осталось ли во фляге для праздника, как вдруг почувствовал, что в моей душе, в самом ее дальнем закоулке, появилась горчинка, начавшая быстро разрастаться. В этом месте так и хочется написать, что зародившаяся горечь была для меня неожиданной и непонятной, но… это было бы неправдой. Неправдой, потому, что всё я знал. Знал, за что, за какие грехи моя душа обречена на страдание при виде развалин погибающей часовенки
В те минуты собственная память (во истину «злой властелин») снова и снова возвращает меня в те далекие годы, когда я молодой и беззаботный носился очертя голову по этим заповедным местам с ружьем и спиннингом. Тогда-то и довелось мне наткнуться на брошенную людьми деревеньку с маленькой часовенкой, стоявшей чуть в отдалении на самом высоком месте рядом с огромной разлапистой елью, придававшей маленькой церквушке совсем уж игрушечный вид.
Не стану описывать мертвую деревню, с развалившимися домами, с покосившимися оградами, с крапивой и осотом наконец-то безнаказанно захватившими все огороды. Тяжкое, безрадостное это дело. Такими воспоминаниями только сердце надсаживать, да и рассказывал я однажды об этом.
Хорошо помню, что в первое время часовня меня интересовала мало. Мне больше всего хотелось заглянуть в ту деревенскую жизнь, которая когда-то здесь шла, и о которой всё здесь напоминало: и брошенные каменные жернова, и прохудившаяся посуда, и старые хомуты, всё еще висевшие в кладовках. А потом я сделал открытие, которое надолго захватило всё мое внимание. Сорвав как-то кусок обоев в доме, где я останавливался на ночь, случайно обнаружил, что все стены обклеены под обоями старыми довоенными газетами. Это было чертовски интересно! Не удивительно, что в ожидании ухи или чая, я с головой уходил в чтение, пополняя периодически «газетную подшивку» целыми рулонами из соседних домов.
Но однажды, возвращаясь с охоты, я невольно залюбовался освещенной предзакатным солнцем часовенкой и ноги сами пошли в горку. Оставив ружье на крыльце, открыл дверь. В сенях было довольно темно. Когда я нашел ручку другой двери, и она распахнулась, рука закоренелого атеиста сама потянулась ко лбу. Не перекреститься было нельзя – небольшая комната с двумя маленькими оконцами, была залита мягким золотисто-янтарным светом, и в этом таинственном полумраке, в абсолютной почти осязаемой на ощупь тишине, прямо на меня с большой иконы смотрел лик какого-то святого. В одной руке он держал книгу, а другой, слегка приподнятой, то ли останавливал меня, то ли хотел предупредить о чем-то. Потом, когда глаза привыкли, я частично прочел по- старославянски, а больше догадался, что встретил меня сам Николай Чудотворец – покровитель всех лесовиков и путешественников. Рядом с главной иконой стояло еще несколько маленьких, размером с книгу, но уже почти потерявших все свои краски. Чуть дальше виднелся круглый подвешенный к потолку металлический подсвечник и язык колокола, лежавший в углу рядом с погрызенной мышами свечкой. И еще я заметил, что сработано помещение было с удивительным тщанием; и пол, и потолок, и обшитые стены
свидетельствовали – плотники вложили в работу всю свою душу.
Отойдя от часовни, я оглянулся и вдруг увидел ее совсем другой. Раньше она воспринималась как нарисованная, как деталь деревенского пейзажа, теперь же глаза словно проникали через стены, и мне казалось, что я вижу, как продолжает смотреть на меня Святой Никола. А тут еще солнце, опустившееся за лес, на какое-то время снова появилось в распадке и теплыми пурпурными красками залило всю горушку. На фоне огромной темно зеленой ели, часовенка превратилась в маленький ковчег, казалось, только на минутку остановившийся, чтобы обозреть с горки дальние дали, а потом вновь заскользить мимо кустов можжевельника, куртинок кипрея и валунов-рифов, разрисованных, как это бывает на севере, причудливыми узорами лишайников.
Вечером, укладываясь спать на широченной лавке одного из домов, где я «квартировал», всё пытался представить себе, как деревенский люд в праздники ходил в часовню. И ничего у меня не получалось – слишком привычными уже были пустые дома, дворы и - главное - повисшая над деревней бесконечная тишина, которую вроде бы уже и не мог нарушить человеческий голос.
А ночью пошел дождь. Я проснулся оттого, что с потолка начало капать, потом сверху и вовсе потекло ручейком, и я вдруг вспомнил, что крыша часовни, крытая тесом, в двух местах с северной стороны тоже дырявая. Подумалось, небось, и Николаю Чудотворцу достается сейчас от дождя, может, и он поглядывает сейчас на потолок. С тем я и уснул, чуть-чуть отодвинув свою походную постель от лужи на лавке.
Всякий раз, вспоминая ту дождливую ночь, я терзаюсь вопросом: почему же оказался таким дураком, почему позевывая и почесывая то место, где должен быть ум, я отвел себе роль наблюдателя, почему не попытался хоть как-то залатать крышу и спасти часовню? Через несколько лет целый дом привел в порядок, а тут всего-то дел было … почему? Не могу понять до сих пор. От своего отца не раз слышал: « Кто не был глуп – тот не был молод». Наверное, в этом и заключен ответ. Вполне возможно, но от этого не легче.
Потом судьба свела меня с потрясающим московским художником, и он, человек тончайшего вкуса, конечно же, не мог пройти мимо погибающей часовенки – этой квинтэссенции всей трагедии деревеньки, брошенной человеком. Трудно сказать, сколько дней провел этот колдун с кистью, работая над скорбным сюжетом, но за четверть века создал шесть изумительных картин, запечатлев все этапы гибели того, что я когда-то не уберег. Иногда украдкой думаю, лучше бы он не рисовал, не напоминал лишний раз.
А однажды в конце октября налетел настоящий шторм и вековая ель, не выдержав натиска стихии, рухнула на развалины часовни, прикрыв своими огромными ветками всё, что к тому времени оставалось от маленькой церквушки.
Признаюсь, поначалу я даже обрадовался, и голос внутри меня все увереннее стал нашептывать, мол, «чего уж убиваться, все равно огромное дерево раздавило бы ее». Но…Пустое это дело – обманывать себя, да и ель, будь часовенка цела, мне почему-то кажется, упала бы в другую сторону.