Из цикла "Батюшко Онего"

КРАСНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК

Знай он всё это наперед, ни за что не сел бы в кижанку в тот вечер. Точно соломки подстелил бы. А так… Хотя, если задуматься, без таких испытаний жизнь наша была бы слишком пресной, и никогда бы не узнать, во что может превратиться человек, оставшись один на один с Богом.
Но, обо всём по порядку.
Старость к Митрофану подступать не торопилась. Многих в его годы уже начинает гнуть к земле, а он ходил еще легко, спину держал ровно и, если бы не копна седых, не признававших никаких расчесок волос, ему бы и пятидесяти никто не дал.
Всю свою жизнь он прожил здесь, в небольшой деревушке, затерявшейся на берегу Онежского озера. В местном колхозе зарабатывал трудодни - пустышки, потом жалкие копейки в совхозе, а потом... потом все пошло прахом. Совхоз развалился, молодые разъехались, и остались в деревеньке доживать свой век одни старики да старухи.
Иногда звонким летом кто-нибудь вспоминал о престарелых родителях, наезжал вместе с чадом в родовое гнездо, однако через неделю другую, вдоволь накупавшись, прочистив легкие от городского смрада и попив парного молочка, благополучно отбывал восвояси аккурат накануне сенокоса.
В этом году может от того, что много дождило, или по какой другой причине, никто из бывших деревенских не объявился. Зато приплыли на байдарках и, с разрешения Митрофана, поселились в соседнем пустовавшем доме двое студентов из Москвы.
В первые дни Митрофан украдкой приглядывал за приезжими - поначалу все обещают быть тише воды, - но тревога оказалась напрасной, за дом можно было не волноваться. Парни, хоть и заканчивали какой-то мудреный институт, к куреву еще были не приучены и с выпивкой не перебарщивали. Целыми днями они пропадали на рыбалке, а вернувшись под вечер, варили около дома на костре уху да крутили свой магнитофон.
Рыбаки из них были не ахти какие, но однажды где-то нарвались на хороших окуней. По случаю рекордного улова сварили настоящую тройную уху, достали из заначки бутылку и пригласили Митрофана.
После «огненной воды» да еще под горячую уху все маленько осоловели и, забыв про разницу в возрасте, начали, как водится в таких случаях, разговоры «за жизнь». Наверное, эти извечные мужские философствования затянулись бы надолго, если бы с помутневшего неба не упала комариная благодать - мелкая теплая морось.
Усохшие за день кровопийцы взбодрились и, наверстывая упущенное, стали есть всех подряд.
Чай пили у Митрофана. Однако то ли от того, что хмель уже пошел на убыль, то ли от того, что компания лишилась гипноза мерцающих углей, беседа не клеилась. Митрофан, чтобы хоть как-то поднять угасавшее настроение, решил кое-что гостям показать.
Уже много лет у него под кроватью томился от безделья вполне исправный патефон в ярко-красном дерматиновом футляре. Но лучше бы Митрофан не доставал это музыкальное чудо.
Ребята, выросшие на стереомагнитофонах, пришли в восторг от допотопного музыкального ящика и тот час загорелись его купить. Увы, Митрофан, в общем-то безотказная душа, на этот раз заупрямился. Ни уговоры, ни внушительное поднятие цены ничего не дали. Впрочем, и дать не могли... потому как Митрофана с патефоном связывала незабываемая история.
Такого дождливого лета, которое случилось вскоре после войны, отродясь не было в этих краях. С утра до вечера сверху сыпало и сыпало. Небо опустилось так низко, что космы облаков цепляли даже деревья на пригорке. И так изо дня в день, да не в октябре - на календаре была самая сенокосная пора.
Почти во всех бригадах не выдержали, скосили траву в первый солнечный день. А дождя всего денек-то и не было. Теперь бедолаги маялись с ределями, пытаясь спасти хоть часть того, что не успело окончательно сгнить.
Митрофан же доверился своему деду. По его приметам выходило, что распогодиться должно было только к концу июля. Председатель колхоза тоже осторожничал, не подгонял. И в конце концов Митрофан погоды дождался - его бригада сметала стога без единого дождика, Сено было зеленое, пахучее, хоть сам жуй.
А вскоре из правления пришла телефонограмма: бригадир вызывался для поощрения.
За премией – это тебе не за нахлобучкой. Митрофан собрался в два счета. Надел выходной шевиотовый костюм, почти новую белую рубаху, обул сапоги в модную гармошку и пошел на берег.
Столкнув кижанку, сел за весла. В губе, укрытой от ветра, с парусом была бы только морока.
До райцентра еще было далеко, а радостные мысли, обгоняя лодку, резво бежавшую с попутным ветром, уносили его в красный уголок правления колхоза.
Митрофан почти воочию представлял себе, как будет степенно слушать, когда председатель зачитает его фамилию, и как, не суетясь, с подобающим мужику достоинством, примет подарок.
То, что будет подарок, он знал точно - счетовод проболтался, а вот какой, тот и сам не знал.
Уже сидя в первом почетном ряду, Митрофан до самой последней минуты не мог поверить, что красный патефон, лежавший на краю стола, достанется ему. О таком подарке он и мечтать не мог. Во всех окрестных деревнях была своя музыка: кто с трофейным аккордеоном с войны вернулся, кто с обычной трехрядкой, а в его деревне и свадьба прошла бы, как поминки, не выручи баянист с районного дома культуры.
А он-таки угадал. Патефон достался ему. Вот это подарок, вот так молодец председатель, радостно думал Митрофан, выходя из правления.
В райцентре никаких дел больше не было. По дороге на пристань нужно было только заглянуть в магазин, чтобы купить чего-нибудь жене и сыну, а там можно и восвояси.
Но этому плану не суждено было сбыться. В сельповской лавке встретился давнишний кореш, с которым «по-сухому» разминуться еще ни разу не удавалось. И вместо того, чтобы до захода солнца быть уже дома, Митрофан только на причал добрался, когда начало темнеть.
Кореш, тоже едва стоявший на ногах, все еще порывался сбегать к соседке за пластинками и устроить на берегу танцы. Но Митрофан пьяный, пьяный, а понимал - пора отчаливать. С севера надвигался грозовой фронт, крепчал ветер и сумерки густели на глазах.
Лодка, поймав в парус ветер, завалилась на борт, чуть не зачерпнув воды. Митрофан шкотами выправил ход и сел за руль.
При плохой видимости все стараются ходить вдоль берега: Онего есть Онего, с ним шутки плохи. Но принявшему на грудь, как известно, и море по колено. А Митрофан принял, и принял изрядно.
Будь он потрезвее, вспомнил бы, что почти на середине пути, если прямиковать, можно напороться на Поповскую луду, камни которой не одну посудину попортили. И еще бы он мог вспомнить, что не зря люди говорят: кто прямикует - тот дома не ночует.
Но это опять же, если на трезвую голову. А в его задурманенной сидело только одно - побыстрее оказаться дома. Да еще почему-то раз за разом в помутневшем сознании появлялось застрявшее после гулянки на берегу: «Дай парусу полную волю, сама же я сяду к рулю».
Понятное дело, полная воля парусу была дана. От продольной качки лодки, догонявшей и подминавшей под себя очередную волну, Митрофан начал клевать носом. Еще немного и голова готова была упасть на грудь. Чувствуя, что впадает в забытье, он инстинктивно прижимал к себе самое ценное - подарок.
Что произошло дальше, удалой шкипер понял только потом, когда, отплевываясь, вынырнул на поверхность и увидел, как ударившаяся о подводный камень лодка выровняла крен и умчалась в темноту, как норовистая лошадь, сбросившая седока.
Когда тело, наконец, приняло вертикальное положение, обнаружилось дно. Чувство тверди под ногами снова вернуло Митрофана к действительности, и он, мгновенно протрезвев, с удивлением обнаружил, что стоит по грудь в воде и двумя руками, как дитятко, прижимает к себе красный чемоданчик.
Накатившая сзади волна снова чуть не сбила его с ног. В последнее мгновение он успел приподняться на цыпочки и развернуться боком, но все равно его столкнуло с места и протащило метра два. И тут он заметил, что убегавшие волны метрах в двадцати вскидываются брызгами, натыкаясь на какое-то препятствие.
То был Поп-камень - огромный валун, одиноко возвышавшийся почти в центре луды. И его, и саму луду Митрофан знал как свои пять пальцев: не раз и не два удил здесь хариусов сначала с отцом, а потом с такими же как сам пацанами.
Подталкиваемый волнами он начал приближаться к каменной глыбе, загребая одной рукой, чтобы не протащило мимо. Что он будет делать дальше, толком еще не знал, но нутром чуял: Поп-камень - его единственный шанс на спасение. С приближением грозы ветра добавит, и тогда ему хана, на луде не удержаться, а плыть без малого десять километров... об этом и думать не стоило.
Добравшись до камня и спрятавшись от волн, у Митрофана, наконец, появилась возможность спокойно пораскинуть мозгами. Хотя чего там было раскидывать, как не крути, а надо было выбираться на камень и ждать утра. Всю ночь онежскую купель не выдержать, это не с милашкой на сеновале. Давно ли из лодки вылетел, а зубы уже клацали. Ну, а утром, если не упадет туман, может с какой-нибудь посудины и заметят.
Да вот загвозка: как подняться на камень? Много раз купались в этом месте, но никому не удавалось из воды выбраться на крутобокий зализанный волнами камень, где не за что было зацепиться даже одним пальцем. С лодки бывало перебирались и грелись на плоской вершине, а с воды... никогда.
Нащупав ногой небольшой камень, Митрофан приподнялся и затолкал на площадку патефон, освободив обе руки. И тут... нет, не зря его дед любил повторять: если сильно прижмет - штаны снимешь. Где ногами, где руками, окунаясь с головой, Митрофан начал подкатывать камни, которыми было выстлано все дно. На берегу, наверное, некоторые он и с места не сдвинул бы, а в воде все легким становится.
В конце концов он соорудил целую пирамиду и из последних сил, цепляясь всем чем можно, как ящерица, выкарабкался наверх.
Первые минуты Митрофан лежал пластом, не шевелясь, но очень скоро почувствовал, что холод берет его за бока покруче чем в воде. Не только зубы, все его тело дрожало как осина на ветру.
Пришлось раздеваться и отжимать воду. Тепло нехотя, но возвращалось к Митрофану, а с ним и ощущение реального мира с уже не такими страшными волнами вокруг, с небом, на краю которого раз за разом полыхали молнии и грохотало, будто там проходила линия фронта.
Шло время, а гроза все еще была где-то вдалеке. Будто споткнувшись о какое-то невидимое препятствие она долго топталась на одном месте, наконец, медленно пошла в обход, недовольно ухая.
Ветер, прокладывавший дорогу грозовому фронту и поднимавший белые барашки вокруг Поп-камня, быстро угомонился, как ленивый работник после ухода хозяина.
Не прошло и часа, а волны уже накатывали будто нехотя, слабели на глазах и только видневшиеся то там то сям шлейфы пены напоминали о том, как умеет сердиться Онего.
Стемнело совсем. Митрофан сидел, обняв колени, и думал о том, что не пошли ему чёрт кореша поперек пути, давно бы уже отужинал дома и небось похрапывал в теплой постели. А так... Он с горечью посмотрел в сторону далекой деревни и вдруг увидел огонек, тут же исчезнувший в темноте. Через несколько секунд он снова появился, и тут до Митрофана дошло, что в промежутке между уже опавшими волнами видится огонек его деревни.
Этот далекий, но родной огонек так всколыхнул душу, что она готова была улететь к домочадцам, которые, он знал, проглядели все глаза в ожидании его паруса.
Снова и снова Митрофан костил себя за мягкотелость, за неспособность остановить бесшабанного собутыльника, за то, что не умеет на свете жить так основательно, как живет его дед. Он уже начал думать о том, что на его месте сказал бы дед корешу, когда тот побежал за второй бутылкой, как вдруг тонкая неосязаемая нить, соединявшая его с домом, с деревней, с миром людей, оборвалась - огонек погас.
Митрофан даже привстал, силясь разыскать в темноте порванную ниточку, но тщетно. Чем пристальнее он всматривался в ночную темень, тем острее ощущал одиночество, обнявшее его за плечи и уже не отпускавшее.
Никогда раньше он не думал, что может быть таким маленьким в этом мире. А сейчас под освободившемся от облаков ночным небом с тысячами и тысячами звезд он почувствовал себя меньше макового зернышка и понял, как все-таки слаб и беззащитен человек.
В конце концов усталость одолела. Митрофан задремал, опустив голову на колени. Очнулся он от резкого крика крачки, присевшей отдохнуть на Поп-камень и вдруг обнаружившей соседа.
Сколько он дремал, определить было трудно, но у Большой Медведицы ручка ковша уже опустилась вниз настолько, что будь в нем вода, она пролилась бы на землю. А на северо-востоке синева начала уступать место розовым краскам и невидимый художник все больше добавлял позолоты, готовя небосвод к торжественным минутам рождения солнца. Все вокруг начало успокаиваться и затихать, как бывает на зорях, и только крикливые чайки, уже успевшие откуда-то прилететь, то здесь, то там падали в воду, норовя выхватить зазевавшуюся рыбешку.
Наблюдая за пернатой компанией, Митрофан чуть не прозевал лодку, шедшую под парусом между Поп-лудой и берегом. Кто-то, наверное, спешил в райцентр, чтобы успеть обернуться до обеда.
Митрофан вскочил, начал кричать, махать руками, но лодка продолжала идти своим курсом. Тогда, обрывая пуговицы, он стащил с себя все еще влажную рубаху и начал размахивать ей над головой. На этот раз заметили. Лодка галсами стала приближаться.
Оказалось, что сосед Митрофана спешил за ветеринаром, а заодно узнать, куда пропал бригадир.
Каково же было его удивление, когда в посиневшем от холода чудаке с красным чемоданчиком в руках он опознал Митрофана. А выслушав исповедь бедолаги, заржал так, что чайки в панике рванули во все стороны. Глядя на него, и Митрофан криво заулыбался, а потом не выдержал и сам зашелся в смехе, сгибаясь пополам и вытирая слезы.
Подарок председателя долго служил верой и правдой, помогая скрашивать всей деревне нелегкую послевоенную жизнь. Со временем пластинки уже шипели и потрескивали от того, что их крутили все кому не лень. И только одну, всегда лежавшую в конверте, никто не трогал. Ее в минуты особого душевного состояния ставил сам Митрофан и тогда, под удалое «Дай парусу полную волю...» он снова забирался на Поп-камень и превращался в маковое зернышко под бесконечным звездным небом.

 Комментарии здесь уместны:
Соседние темы:

Новые темы:
Поговорить  »  КОСМОС  »