А вы не забыли свою первую любовь?

Н Е О Ж И Д А Н Н Ы Й В О П Р О С

Один мудрец сказал: «Достаточно музыки, чтобы уже не сомневаться -- есть ли Бог на небесах». Наверное, он прав. Но самое божественное, с чем каждый из нас встречается в жизни, все же была, есть и будет любовь. Сколько раз люди пытались разгадать загадку любви, докопаться до ее колдовской сути, и всякий раз отступали, соглашаясь, это -- подарок Бога.

Однажды меня пригласили в школу на встречу с учениками восьмого класса. Говорили с ребятами обо всем на свете. Как всегда в таких случаях, мои собеседники сначала осторожничали, приглядывались к гостю, но потом потихоньку выбрались из своих защитных раковин, свойственных их возрасту, и стали задавать вопросы, на которые решаются далеко не всегда. В такие минуты я в очередной раз жалею, что не пошел когда-то в педагогический и завидую учителям, у которых хоть и не легкий хлеб, зато есть ни с чем не сравнимая привилегия -- возможность прикасаться к трепетным юным душам. Уже в конце встречи, девочка, сидевшей за первой партой, неожиданно спросила: « А вы помните свою первую любовь? Можете о ней рассказать? ».

Признаюсь, я был готов ко многому, но не к такому вопросу. Мои извилины лихорадочно заработали в поисках какой-нибудь забавной истории, чтобы перевести разговор в шутку и спрятаться за нее. При этом от меня не ускользнуло, что девочка прячет свое лицо, на котором уже появился предательский румянец. И тут я внезапно понял, что не имею права уходить от ответа, не имею права отшучиваться. Я, наверное, кожей почувствовал, что вопрос о первой любви для девчушки, свитерок которой спереди уже начал слегка оттопыриваться, сейчас -- самый важный. Важнее глобального потепления, озоновой дыры, важнее всего на свете. И еще я понял, что многие, из сидящих в классе, хотели бы задать этот вопрос, но не хватало духа.

Трудно сказать, как долго простоял я тогда молча перед притихшим классом. Но этого времени мне хватило, чтобы мысленно унестись по реке своей жизни к ее истокам, к далекой далёкой юности.
Странная штука человеческая память. Иногда что-то важное стараемся запомнить изо всех сил, и никак, сброс идет как в компьютере с запавшим «делитом». А иногда и хотел бы забыть, да не получается.

В городишке, где я жил, зимы были не чета нынешним, пацаны не раз носы отмораживали, катаясь на коньках по прудам, промерзшим до самого дна. Может быть, по этой причине симпатичный голопузик - Амур со своим неизменным луком, обьявлялся в наших краях обычно весной, вместе с птицами, прилетавшими с юга. По крайней мере, его стрела пронзила сердце юного восьмиклассника в те дни, когда весна звенела ручьями, а скворцы уже во всю заливались, у своих скворечников.
Не трудно догадаться, кого выбрал своей жертвой знаменитый лучник – меня, голубчика. Это сейчас, с высоты прожитого и пережитого я могу оглянуться на те дни, слегка улыбаясь, а тогда…меня словно подменили.

Однажды, сбивая по дороге сладкие сосульки с кленовых веток, мы топали с друзьями в школу, радуясь близкому окончанию последней четверти и долгожданным летним каникулам. До школы оставалось всего ничего: переулок, да три двухэтажных здания детского дома, стоявших друг за другом почти у самого тротуара.
Ни тогда, ни позже, я так и не смог понять, что заставило меня отвлечься от поиска очередной сосульки, заменявшей нам мороженое, и посмотреть на спальный корпус детдома. В окне первого этажа я вдруг увидел девочку в очках, заплетавшую косу, стоя вполоборота к окну. И тут…наши взгляды встретились!

Господи! Каких только женских глаз мне не довелось перевидеть в своей жизни, и как только они на меня не смотрели, но тот взгляд мне сравнить не с чем. Это был даже не взгляд, а какие-то колдовские лучи, несшие в мое замершее сердце сладкую отраву. Последнее, что еще успело отметить померкшее сознание -- и у девочки глаза от удивления расширились, а пальцы, застыли на одном месте, словно забыли, что же делать дальше.
На всех картинах, где художники изображают стреляющего Амура, он всегда целится в кого-то одного. Не знаю, кого в то утро выбрал мишенью, прятавшийся поблизости бог любви, меня или ЕЁ, но его волшебная стрела сразила, кажется, нас обоих.

В школе на перемене я успел незнакомку рассмотреть получше. Она оказалась моего роста, с челкой на лбу и двумя косичками на груди. Но главное у нее в лице было что-то очень для меня близкое, я даже пытался вспомнить, где же мог ее видеть раньше. И только позднее понял, что девочка чуть-чуть напоминала мне маму на ее старой студенческой фотографии. Еще я узнал, что новенькая круглая сирота, будет учиться в параллельном восьмом классе, зовут ее Соня, и что прислали ее с группой ребят из какого-то другого детдома, пострадавшего от пожара.
Хорошо, что в нашем городишке в те времена почти не было транспорта. Назавтра я шел в школу в таком невменяемом состоянии, что запросто мог сбить любой троллейбус или трамвай, встреться он мне на пути.

Чем ближе я подходил к заветному окну, тем сильнее колотилось мое сердце, и тем непослушнее становилась шея, не желавшая повернуть голову. Не знаю почему, но я был уверен, что девочка будет стоять на том же месте. Слывший среди ребят приличным задирой, я трусил до мурашек на коже и, в то же время, кажется, больше всего на свете хотел увидеть ее.
Оставались считанные метры, я уже ощущал взгляд из-за отодвинутой занавески, чувствовал, как он прожигает меня насквозь, но… голова моя так и оставалась, неуправляемой, как у истукана. Даже пуговицы моего старенького пальто и те, кажется, не выдерживали напряжения, поворачивались и смотрели в ее сторону маленькими локаторами, а я так и прошел с лицом кремлевского курсанта из почетного караула.
Наверное, я бы еще долго не смог подойти к ней и заговорить, но, как известно, влюбленные -- редкостные везунчики.

Приближались экзамены. По традиции столы в классах украшались большими букетами цветов, не столько для демонстрации праздничного настроения, сколько для возможности хоть маленько прятаться, заглядывая в шпаргалки. Обычно запасались огромными букетами сирени или пионов. Но в тот год то ли весна задержалась, то ли экзамены начались неделей раньше – можно было найти только ландыши.
Насобирать для нашего класса первоцветов жребий выпал мне. Я подходил к условленному месту, откуда должны были отправиться в лес еще трое ребят из других классов, и не верил своим глазам. А еще, говорят, жребий слепой! Среди них была и она, Соня!

Что же это был за день! Мы и не заметили, как откололись от компании и остались одни. Почти до вечера мы бродили, едва касаясь друг друга, хмельные от весны и от всего того, что на нас свалилось. Не мудрено, что в те минуты мы забыли обо всем на свете, о школе, о друзьях и о том, что надо собирать цветы. А когда вспомнили и начали искать ландыши, очень скоро поняли, что собирать их надо было днем. В эти майские дни вывелась злющая мошка, к вечеру ее стало так много, что невозможно было нагнуться, тут же она лезла в нос и особенно в глаза. Соне было легче, она собирала цветы в очках, и ей не так доставалось. А мои зеньки с каждой минутой видели белый свет все меньше и меньше, превращая хозяина в настоящего эскимоса.

Как же хорошо иногда побыть «раненым бойцом»! Всю дорогу Соня прикладывала к моему опухшему лицу мокрый платок и все пыталась убедить, что узкоглазая физиономия вовсе меня не портит. Не знаю, помогают ли от укусов мошки холодные компрессы, но от нежных прикосновений Сониных пальцев, ее дыхания у самого уха, от ее ласковых слов, появлялось желание остаться «больным» навсегда.
А у ворот детдома, все еще делая вид, что продолжаются лечебные процедуры, она, прощаясь, поцеловала мои почти закрывшиеся глаза, сделав меня в ту минуту, наверное, самым счастливым человеком на земле.

О том, что я влюбился, моя мама узнала почти сразу. Впрочем, скрыть это было и невозможно. Мало того, что все у меня на лбу было написано, так она еще была классным руководителем в нашем классе, а в школе еще никто ничего не утаил. Но разве меня тогда могло интересовать: знают, не знают…
Днем мы исправно ходили на консультации, сдавали экзамены, а по вечерам у дальнего бассейна забирались на штабель бревен, приплавленных для лесопилки, садились рядышком и с этой самой высокой точки в округе улетали на седьмое небо.

С наступлением каникул свободного времени стало больше. Порой мы уходили в лес на целый день. Собирали там землянику и цветы, загорали, не очень умело целовались и возвращались домой счастливые от своей молодости, от дурманящего запаха ночных цветов, от первых звезд, подаренных угасшим небом и от предчувствия еще большего счастья, ожидавшего нас впереди.
Как бы мне хотелось пожалеть юную Соню и себя пятнадцатилетнего и поставить в этом месте точку! Но я ведь обещал девочке, задавшей вопрос о первой любви, все рассказать до конца …

В середине лета нас ожидала первая разлука. Еще задолго до знакомства с Соней на семейном совете было решено, что на каникулах я должен буду навестить бабушку, жившую в станице на Кубани, проведать ее и, главное, помочь по хозяйству. Вот это «помочь по хозяйству» не давало мне возможности изменить родительские планы и отвертеться от поездки. Все путешествие, о котором когда-то я мечтал, должно было занять недели две.
Не стану описывать, как тяжело нам было расставаться, и как медленно тянулось время в станице. Чтобы побыстрее увидеть свою любимую, я старался, как мог: переделал столько работы, что в другой раз мне хватило бы на полгода. И вот, наспех попрощавшись с бабушкой, я забрался на полку в вагоне и начал отсчитывать последние самые длинные часы.

Прямо с вокзала побежал в детдом, но буквально на пороге был ошарашен новостью -- Соня уехала! Меня словно обухом ударили. Как уехала? Куда? Почему? Я слушал Сониных подружек, а голова шла кругом и никак не хотела взять в толк, что сгоревший детдом восстановили, и что ее отправили обратно из-за переуплотнения местного. Я бросился искать письмо, которое она должна была оставить, и ничего не нашел. Опросил всех по три раза и ни у кого, ни записочки… В пору было верить, что это дурной сон.

Адрес ребята достали быстро. Соня мне рассказывала про старый детдом, но почему-то ни разу не обмолвилась, что он находится где-то на Урале.
К своему дому я подходил, ничего не видя перед собой, не замечая даже своего любимца, ушастого щенка Беню, радостно прыгавшего мне на грудь. Весь я был погружен в расчеты: когда же может придти ответ на мое письмо.
Состояние, в котором пребывал я в те дни, описать трудно. Мне казалось, что больших страданий для моего почерневшего сердца жизнь уже при всем желании придумать не сможет. Даже небо перестало для меня быть голубым. Оно висело над головой серым холстом, будто и оно понимало, что без Сони у меня на земле не может быть радости.

Через две недели в отчаянии я написал еще одно письмо. Не помню, что я там писал, но было ясно -- долго эту неизвестность мне не выдержать.
Наконец, пришел ответ. Господи, лучше бы он не приходил. Лучше бы я никогда не видел этот отпечатанный на машинке листок, который добил меня окончательно.
В вежливой форме мне сообщалось, что у Сони обьявились родственники, что они забрали ее к себе, попросив при этом никому не давать адрес девочки. Мол, чтобы она побыстрее забыла детдомовские сиротские дни.

О том, как я жил, потеряв Соню, рассказывать не хочется. Не интересно это.
Судьба в итоге распорядилась так, что и моя взрослая жизнь прошла вдали от тех мест. И вот однажды, спустя почти двадцать лет, мне удалось навестить родные места. Среди старых знакомых встретилась и совсем уже седая воспитательница детдома из Сониной группы. Она-то и рассказала, что Соню отправили по просьбе моей мамы. Знала об этом только она и директор детдома. И еще она сказала, что якобы мама встречалась с Соней и попросила ее не писать мне и не отвечать на письма. А про родственников все было придумано.

Я сам уже давно родитель и глубоко убежден -- не могут дети судить своих отцов и матерей. Не могут. Но почему же остался такой горький осадок в душе? Почему я чувствую себя до сих пор виноватым? Кто обьяснит, как все должно было быть по-божески, и в чем вина девочки Сони, которая все еще приходит ко мне во сне?
Ноги в тот день сами унесли меня на берег уже полузаросшего бассейна, к тому месту, где когда-то возвышался штабель бревен, и я просидел там до позднего вечера, глядя на кроваво-красный закат, каких в наших местах никогда не бывало.