Пока зима, давайте вспомним лето. Еще один рассказ.

СЕРЕБРИСТАЯ ПЛЕННИЦА

Никто, наверное, так истово не клянется в верности дружбе и так искренне не верит в свои клятвы, как обладатели еще пахнущих свежей краской дипломов и аттестатов зрелости. И я когда-то обещал не теряться, не пропадать надолго и обязательно встречаться в урочный час в урочном месте.
Увы, житейские путы пеленают нас так быстро, что взмахнуть крылами нам уже не под силу, и все свои полеты мы совершаем мысленно перед сном, когда затосковавшая душа вдруг воскресит нестареющие лица друзей, с которыми не виделся целую вечность и которых тебе так не хватает в этой заполошной жизни.

К счастью, все вышесказанное не относится к моему московскому приятелю. Не знаю, чего в Александре больше — романтизма, силы духа или необъяснимой потребности вопреки всему иногда менять обстановку, но в отличие от меня он может вырваться даже из столичной круговерти, чтобы, как он сам говорит, глотнуть воли. На этот раз целебную микстуру он собрался пить два выходных дня на Онежском озере, гоняясь со спиннингом за лососем.
Когда поезд, наконец, остановился, и Александр появился в тамбуре с огромным рюкзаком и толстенным футляром, напоминавшим армейский гранатомет, где, я знал, были упакованы четыре фирменных спиннинга разного калибра, мне стало жаль знаменитых пресноводных хищников.

Давно известно, лучше всего клюет на другом берегу. Туда мы и устремились на изящной «Комете», своей грациозностью уступающей разве что парусникам времен великих морских открытий.
На дебаркадере, куда пришвартовалась притопившая крылья-ласты «Комета», нас встретил местный рыбак Николай, с которым мы заранее списались и на помощь которого очень рассчитывали.
В отличие от крупного жизнерадостного Александра, Николай был щупл и приземист, но зато проворен и бесшабашен, как и многие из местных рыбаков, связавших свои судьбы с озером, которое в минуты особого душевного состояния, после принятия на грудь, величают: «Батюшко-Онего».

Сегодня батюшко пребывал в самом распрекрасном настроении, разомлев от давно не виданного для этих широт июльского зноя и почти полного безветрия. Легкие едва ощутимые движения воздуха из прибрежных сосняков пытались морщинить воду, однако то в одном, то в другом месте она смиренно затихала, превращаясь в циклопического размера зеркало, в котором, так же, как и в небе, висело без движения облачко-барашек да парили, изредка вспоминая о крыльях, очумевшие от жары чайки.

После душного салона «Кометы» обшарпанная, насквозь пропахшая рыбой «казанка» показалась прелестным суденышком, обещавшим в скором времени доставить нас к видневшемуся километрах в пяти от берега острову.
Глядя друг на друга, мы с Александром радостно улыбались высокому небу, яркому солнцу, бескрайним просторам приветливого озера и ждали минуты, когда взревевший мотор добавит в окружавшее нас благолепие движения, и тугой поток встречного воздуха начнет трепать наши уже не очень густые шевелюры.
На правах столичного гостя Александр весело подал команду «Поднять якорь!». Однако прошло и пять, и десять минут, а мы все еще стояли на месте и, несмотря на все старания Николая, мотор не откликался даже слабеньким чихом. Наш капитан-механик то подкачивал бензин, то снова раз за разом рвал на себя пусковой шнур, отправляя в адрес заупрямившегося движка весьма сочные выражения, которые для бумаги никак не годятся.

Прошло уже более получаса, а мы все еще лежали в дрейфе совсем рядом с берегом, и я, глядя на взмокшего от усердия Николая, то и дело дувшего на свечу и поднимавшего ее к небу, чтобы убедиться, что она не забрызгана, вдруг поймал себя на мысли, что готов пожертвовать двадцатку-тридцатку на отливку чугунного памятника в виде отчаявшегося рыбака, сидящего по-обезъяньи на корме катера с прищуренным глазом и свечой в поднятой руке, и поставить эту скульптуру у проходной завода, где точают наши родимые «Вихри» и «Ветерки». Впрочем, тогда еще не раз пришлось бы сбрасываться на подобные изваяния и у других проходных…

Мотор взревел неожиданно, когда Николай уже выдохся и дергал шнур молча, без матерного аккомпанемента.
Чем ближе мы подходили к острову, тем больше он мне нравился. Приподнявшийся над водой метров на десять, своими мягкими обводами пологих скал он чем-то напоминал ладненького китенка из почти забытого «мультика».
Катер лихо заложил крутую дугу, обходя каменистую луду, и через пару минут мы уже вытаскивали его на китовый хвост.

До вечерней зорьки времени было еще уйма, поэтому после легкой трапезы Николай повез гостя на соседний остров, где после войны пленные немцы в каменоломнях вытесывали блоки, разламывая замшелые скалы.
Однажды мне довелось побывать на том каторжанском острове, и до сих пор, кажется, душа еще не отошла от увиденного. Наверное, если бы там сохранились только фундаменты бараков, ржавые бочки и скалы с забитыми по самую шляпку да так и оставленными стальными клиньями, может быть все эти следы человеческих страданий не ранили бы так сильно. Ну что греха таить, было. Наших ведь немец тоже гноил нещадно. Но на острове с тех скорбных времен остались многоярусные штабеля уже готовых обтесанных блоков из дикого камня, каждый из которых был вещдоком, давившим на сердце всей своей неподъемной тяжестью.
Помню, я сфотографировался, забравшись на один из штабелей. Но то ли оттого, что сосновые прокладки давно истлели, и все могло обрушиться от одного неверного движения, то ли просто от всего здесь увиденного, объектив запечатлел на моем лице жалкую полуулыбку, словно я пытался оправдаться, словно и я когда-то в снежной круговерти послевоенной зимы покрикивал на этом острове: «Шнель, шнель...»

Помахав отъезжавшим компаньонам, собрался на самую высокую скалу острова, чтобы полюбоваться онежскими просторами. По дороге мое внимание привлекли странные трещины, разделявшие каменную возвышенность на части. Они были узкими, местами не шире ступни, но длинными и глубокими. Человек к ним явно не имел никакого отношения. Видимо, мороз и вода совершили эту титаническую работу.
Я уже перешагнул три или четыре трещины, с опаской заглядывая вглубь, как вдруг показалось, что в одной что-то белеет. Пришлось лечь на живот и присмотреться. То, что я увидел в сумраке на самом дне... Нет, в это трудно было поверить. Там, не имея возможности двинуться ни вперед, ни назад, сидела живая чайка.

«Боже, как же ты попала в эту западню?» мысленно спрашивал я бедолагу, которая наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь, в свою очередь, разглядеть меня. Снизу ей была видна только узкая полоска голубого неба, и на его фоне я наверняка выглядел тенью страшного хищника, решившего воспользоваться беспомощностью пленницы.
Будучи молодым охотником, я рылся в старых книгах в поисках всяких ловушек на птиц и зверей. Тогда-то и вычитал, что на тетеревов строили из кольев узкую воронку, закрывавшуюся сверху легко опрокидывавшимся фанерным кружком. Как только косач подсаживался к снопу, кружок-перевертыш опрокидывался, а птица попадала в воронку, где уже не могла расправить крылья и окончательно проваливалась вниз.
А здесь без всяких кружков...
Узница находилась на глубине пяти-шести метров, помочь ей было невозможно.

Я взобрался на самую высокую площадку, с которой открывалась чудесная панорама залитого солнцем притихшего озера, вдохнул всей грудью и... вдруг почувствовал, что душа моя не на месте, что появилась какая-то заноза, разрушившая всю эту райскую благодать. Чем больше я старался избавиться от этой занозы, тем сильнее она царапала.
В то же время я никак не мог взять в толк, что же такого произошло? Почему из-за какой-то чайки мне вдруг стало не по себе? Эка невидаль, погибающая птица. Сколько сам перестрелял рябчиков, глухарей. В конце концов, она все равно исчезнет с лица земли, таков удел всего живого.

Но напрасно я пытался обмануть себя и вернуть душевное равновесие. С каждой минутой становилось все очевидней: я не смогу спокойно находиться на этом острове, не смогу смеяться, не смогу говорить и слушать веселые тосты, зная, что совсем рядом в толще скалы ждет мучительной смерти живое существо, свободе которого человек завидовал во все времена.
И еще я понял — не смогу сделать вид, что ничего не произошло, что не заглядывал ни в какие трещины и что не видел там никаких птиц. Не смогу.
Если бы на острове были еще люди, я бы имел возможность спрятаться за их спины, как прячемся мы иногда на дорогах, не подбирая человека с поднятой рукой, обманывая себя, мол, другие возьмут. У меня даже этой уловки-обманки не было. Была только она, и был только я. И было еще высокое небо, в котором не хватало одной серебристой птицы.
Не знаю, может ли быть человеку стыдно перед птицей, но перед обреченной на смерть определенно.

С другого конца острова я приволок длинную жердь, служившую когда-то судоходной вехой, но опустить ее до самого дна не удалось — трещину не ножом кроили. Да и что толку было бы от нее: чайка ведь не кошка. Начал искать проволоку, чтобы сделать петлю. Увы, нашел только метра два упругого телефонного кабеля, который после выравнивания, снова превращался в спираль.
И тут меня осенило. Через несколько минут я уже лежал со спиннингом над чайкой и опускал блесну. Была надежда, что смогу подвести ее под клюв и подсечь птицу, как рыбу. Но чайка опережала события и всякий раз клювом отбивала блесну в сторону. Когда я начал заводить блесну сзади, пленница попыталась развернуться, но в тесноте не смогла.
В конце концов птица устала и, кажется, смирилась, у нее уже не было сил отбиваться. После очередной попытки я завел блесну сзади, под изгиб крыла, и подсечка удалась! Я поднимал ее почти не шевелящуюся, с обмякшими крыльями, повторяя про себя: только не сорвись, только не сорвись!

Никогда не думал, что взрослая чайка такая легкая. В сравнении с тем же тетеревом — пушинка. Вот, оказывается, почему они так легко парят в небе целыми днями. Минуту-другую чайка опасливо косилась на меня, норовя клюнуть, потом, наверное, поверив, что голову ей откручивать не собираются, успокоилась и затихла. Я смотрел на спасенную птицу и, признаюсь, чуть-чуть был горд за себя.
Но долго любоваться присмиревшей чайкой не дали ее соплеменницы. Откуда их сразу столько появилось, для меня осталось загадкой, но как только я взял чайку в руки, в воздухе поднялся невообразимый гвалт. Чайки то взмывали высоко вверх, то угрожающе пикировали на меня, сопровождая свои пируэты таким страшным криком, будто пришел конец света.
Летать вызволенная из плена птица еще не могла. Пришлось опустить ее на пологий склон, тянувшийся до самого уреза воды. Чайка медленно пошла, переваливаясь с ноги на ногу, то и дело помогая себе крыльями.

Оставалось смотать спиннинг. Смотал. Поднял глаза... Черт! Ее нигде не было! «Ну и дурак, — ругал я себя, разматывая спиннинг у новой трещины - разве не видно было, что птица совсем обессилела!» Второе выуживание оказалось еще сложнее, но теперь меня уже ничто не смогло бы остановить. Мне казалось я бы вызволил ее даже из преисподней.
Отцепив блесну, на этот раз понес бедолагу к самой воде. Чайка сидела на руках спокойно и, только когда я ее поглаживал, слегка втягивала голову, все еще не веря человеку.
Надо было видеть, как она преобразилась, почувствовав себя в родной стихии. Аккуратно уложив еще слабые крылья, чайка медленно отплывала, поглядывая на меня уже без всякого страха, и на фоне приближавшейся иссиня-черной грозовой тучи казалась маленьким белым корабликом.

Путешественники успели вернуться вовремя, ветер поднимал волну все круче, «казанка» среди белых барашков была уже не лодкой, а лодочкой.
Гроза прошла быстро, однако после нее, как часто бывает, сменился ветер — задул чистый восток. Николай, чтобы не портить преждевременно настроение главному спиннингисту, как бы невзначай шепнул мне на ухо расхожую среди местных рыбаков и охотников примету-прибаутку. В смягченном варианте это звучало бы так: «Если задул восток — хрен тебе рыба, хрен тебе ток!»

И действительно, рыбалки не получилось. Прошла и вечерняя, и утренняя зорьки, увы, в это трудно было поверить, не было ни единой поклевки ни у меня, ни у московского аса, которому покорялись даже сибирские гиганты-таймени.
«Зря только деньги на лицензию ухлопали», — как бы между прочим буркнул Николай, но по тону было понятно, что так он извинялся за постигшую нас в его рыбацких местах неудачу. Впрочем, рыбалка всегда непредсказуема.
Разве мог я подумать, что когда-нибудь с замиранием сердца на лососевую блесну буду тащить, как самый желанный трофей, серебристую чайку, которая, как я потом узнал, так и называется по-научному: Larus argentatus.