Матрена

И пошла, наседая полной грудью, бесстыдно расстегивая пуговицу у ворота. Глаза как два черных камушка, блестят, переливаются, обжигают до нутра. Брови перекатываются дугами, щёки в румянце, руки в кулаках. И столько ненависти, и столько безумия, и безрассудства во всем. И обмякает мужик, пятится, боится и желает. Такую бездумную, пылающую, ненавидящую и жаждущую.
— Что, тела тебе молодого захотелось? По ласке женской соскучился? А? На чужую бабу позарился? А давай, а чё нет-то? Разувайся, сымай белье! А? Струсил? — Матрёна сузила глаза до щёлочек и процедила. — Только подойди ещё — пришибу оглоблей. Понятно объясняю?
Хохмич кивнул и облизнул пересохшие губы.
— Муженька не будет — по-другому запоёшь, я ж не отстану, — ощерился он.
* **
Хохмич — если уж не первый мужик на деревне, то любимец баб — точно. Не одну жену сгульнул. Сколько слёз пролито после, сколько тумаков навешано — не счесть. А не урок ему. Всё одно — охоч до тела женского, чужого. Так и не женился, ходит бобылем.
С лица хорош собой, волосы — кольца золотые, дразнят солнышком на макушке. Конопушки разбросаны по курносому носу, а голубые глаза затягивают в омут. Только вот по трезвости слабоват — от рюмашки никогда не отказывается. Одну махнет — разомлеет, а где одна, там и вторая. Так и засыпает, где придется. Характер дрянной — кто неугоден и в сторону ту не глядит, и добра не помнит, да и сам не помогает. Да только как ему что надобно — тут как тут, и соловьем поёт, и щебечет о жизни, и в улыбке расплывается. Даже мужики рукой машут, мол, козёл, а что с него взять?
Матрёна баба видная. Кровь с молоком. Черные волосы волнами по плечам, темные глаза огнём пылают, пухлые губы в улыбку складываются, а на щеках ямочки. Статная, высокая — загляденье. Как юбками зашуршит, выйдет на двор, песню затянет — так и хорошо станет всякому, кто мимо пройдет. И поздоровается, и к калитке подойдет, о житье-бытье расспросит. Выслушает, советом поможет. Только вот в гости к себе не позовёт. Ни чаем напоить, ни пирогами угостить. В кульке гостинец вынести — пожалуйста, а на порог — нет. Всякие ходили пересуды о том, только вот устоям своим не изменяла.
Митя — муж её, щупловат, мелковат, но жилист — силы не занимать. И дров наколет, и сена накосит — Матрёну и не берет с собой, когда другие семьями на покос ходят — всё сам. Забор новый поставил, крыльцо обновил — руки золотые. Лицо добродушное — изумрудинки глаз смеются, хохочут заливисто, волосы, как смоль, копной лежат.
Так и живут, душа в душу.
* **
Небо затянуло молочными облаками, ветер гнал махристые комки за горизонт, но они только разрастались и прятали солнце за свою спину. Трава прижималась к земле, деревья кланялись и кивали, словно поддакивая чьим-то мыслям.
Матрёна зачерпнула ковшом воды и кликнула:
— Мить, подсоби! Руки сполоснуть!
Митька вышел на крыльцо, потянулся, зевнул и, одернув штанину, подошёл к Матрёне. Щипнул за бок, от чего та дёрнулась, взвизгнула и обронила ковш. Вода расплескалась по земле.
— Ах ты чудо-юдо, волчий хвост, — засмеялась она.
Митька, ни слова не сказав, притянул жену к себе и потащил.
— Куда, куда? Ох, щас завидят! Ох! — горячо шептала Матрёна. — Ох, жаркий ты мой, ненаглядный, Митюнюшка.
По спине бежали мурашки, дыхание срывалось на крик, крик переходил в шёпот, шёпот в стон. Огрубевшие руки цеплялись за тело, тонкие пальцы сжимали рубаху, смешиваясь, сливаясь воедино, впиваясь — животно-дико, не смущаясь, что услышат — пили друг друга.
Черные волосы разметались по ссохшейся траве, Матрёна улыбалась одними глазами, замирая в сладкой истоме. Митька глядел на жену задумчиво, словно запоминая каждую черточку лица, родинку, изгиб тела.
— Мить, что как не родной? Случилось чего? Скажи, не молчи, — а сердце затрепетало птахой.
Он лёг рядом и вздохнул.
— Ты, мать, без меня управишься? Дело тут есть. На пару недель уехать, — пальцы коснулись оголённой ключицы.
Матрёна вздохнула. Привкус горечи саднил душу.
* **
Прознал Хохмич про Митькин отъезд, крутиться стал подле дома. День ходит, другой. Выглядывает её, и так пройдёт мимо, и сяк. А та даже глаз не подымет. В делах — курей накормит, телёнка напоит, да в доме исчезнет. А белолобый пыхтит, языком общипанную щетину травы гладит, зубами скребет. Хохмич чуб пригладил, колечко золотистого волоса крутанул и шагнул, в калитку ткнулся, кликнул:
— Эй, есть кто?
Матрёна глянула в окно, руками всплеснула и шепнула:
— Ох, гад, повадился тоже ходить… Ну, я тебе устрою, окаянный.
Вышла на крыльцо и улыбнулась:
— Есть, а что ж, по делам, али в гости захаживаешь? Неймётся?
Хохмич потную ладонь о штанину вытер:
— Да, дело не дело, а поговорить можно. Выйди нА-часок.
Матрёна сверкнула пуговками глаз и захохотала зло:
— Ага, щас. Дай тебе волю — руки распустишь, — сдержалась от крепкого словца и продолжила тягучим медом, — приходи за полночь. Там и разговоры вести будем, — хлопнула дверью.
Села на табурет, о стол облокотилась и задумалась:
— Не отстанет, собака… Ох, не отстанет. Что ж делать-то?.. Проучить бы надо. И Митьки нет, по шеям бы надавал…
* **
Ночь стелилась над деревней, стирала сотканное за день полотно из облаков и зажигала яркие звёзды. Матрёна всё суетилась, расстилая в сарае попону, подкидывая сена поверх. Прислушалась — тихо. Слышно, как сверчки поют. Стук в калитку пронизал её острой иглой. Охнула, приподнялась с колен, отряхнула юбку, вышла.
— Пустишь? — шептал Хохмич.
— Пущу, — открыла калитку настежь, — проходи.
В темноте увидела, как блестят его глаза. Потянулся губами — отстранилась.
— Погоди, не время. Завидят еще. Ступай в сарай — там жди меня. Ты пока разлей нам. Выпьем. Я пойду — прихорошиться мне надо.
— Ох, бабы-ы, — вздохнул тот.
Сарай встретил запахом прелого сена. Нащупал попону, скинул рубаху, штаны — лёг. Представлял, как сожмёт в объятьях, как вопьётся в горячие губы. Аж пот прошиб. Разлил в два стоявших тут же стакана. Опрокинул залпом, головой замотал — хороша! Бутыль пустела на глазах. Не услышал Хохмич, как снаружи задвижка клацнула — закрыла Матрёна мужика.
Проснулся от жарких поцелуев, шумного дыхания, солнечного света, бьющего в щели сарая, от резкого запаха… и дикого хохота толпы.
— Ах, паразит, телёнка моего вздумал увести? Не выйдет, — Матрёна стояла в проёме двери и упирала руки в бока. — Я за порог — он тут как тут — ишь ты! И попону расстелил! Как земля-то таких носит?! Сколько гоняла отсель! Сколько вокруг телятины бегал! Уж животину-то пожалел бы! Что, баб попортил — за корову взялся? Штаны-ы наде-ень!
Телёнок стоял над ним и тыкался мордой в лицо, нажёвывая рубаху. Соседи лупили глаза и заливались смехом. Хохмич дергался, ёрзал, хватался за вещи, путался в рукавах, подпрыгивал от каждого вопля Матрёны. Колечки волос взъерошились и торчали волнистыми прутьями, конопушки сошли с лица, сменившись бледностью. На переносице выступил пот. Он пулей выскочил из сарая, на ходу запрыгивая в штаны и подтягивая их аж до ушей. Вслед неслись обидные слова и гогот. Хохмич перескакивал через заросли крапивы и нёсся дальше, не обращая внимания на любопытных — высунувшихся из окон.
* **
Матрёна прижималась к тёплому боку мужа и зацеловывала изгиб уха. Митька раскинул руки на кровати и ухмылялся.
— Ну, Хохми-ич, — протянул он, — удиви-ил. А я-то всё кумекал, что ж он около нашей калитки увивается — уже хотел шеи мылить, думал, до смерти забью, коль узнаю, что лез. А он вон чего… к нашему лобастому ходил.
Румянец вспыхнул на щеках жены.
— Да, кто ж знал-то?
Хохмич из деревни той съехал — неведомо куда.
Матрёна с Митькой всё так же живут, душа в душу. Скоро, может, детишки пойдут.
На каждого жеребца — своё клеймо найдется.